Неточные совпадения
Он не считал себя премудрым, но не мог не знать, что он был умнее
жены и Агафьи Михайловны, и не мог не знать того, что, когда он думал о
смерти, он думал всеми силами души.
Рана Вронского была опасна, хотя она и миновала сердце. И несколько дней он находился между жизнью и
смертью. Когда в первый раз он был в состоянии говорить, одна Варя,
жена брата, была в его комнате.
Алексей Александрович решил, что поедет в Петербург и увидит
жену. Если ее болезнь есть обман, то он промолчит и уедет. Если она действительно больна при
смерти и желает его видеть пред
смертью, то он простит ее, если застанет в живых, и отдаст последний долг, если приедет слишком поздно.
Он у постели больной
жены в первый раз в жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее
смерти, и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
Чувство это теперь было еще сильнее, чем прежде; еще менее, чем прежде, он чувствовал себя способным понять смысл
смерти, и еще ужаснее представлялась ему ее неизбежность; но теперь, благодаря близости
жены, чувство это не приводило его в отчаяние: он, несмотря на
смерть, чувствовал необходимость жить и любить.
Он слушал разговор Агафьи Михайловны о том, как Прохор Бога забыл, и на те деньги, что ему подарил Левин, чтобы лошадь купить, пьет без просыпу и
жену избил до
смерти; он слушал и читал книгу и вспоминал весь ход своих мыслей, возбужденных чтением.
Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери; она предсказала мне
смерть от злой
жены; это меня тогда глубоко поразило; в душе моей родилось непреодолимое отвращение к женитьбе…
— А и вправду! — сказал Ноздрев. —
Смерть не люблю таких растепелей! [Растепель (от «растеплить») — рохля, кислый.] — и прибавил вслух: — Ну, черт с тобою, поезжай бабиться с
женою, фетюк! [qетюк — слово, обидное для мужчины, происходит от q — буквы, почитаемой некоторыми неприличною буквою. (Прим. Н.В. Гоголя.)]
— Ну да, недавно приехал,
жены лишился, человек поведения забубенного, и вдруг застрелился, и так скандально, что представить нельзя… оставил в своей записной книжке несколько слов, что он умирает в здравом рассудке и просит никого не винить в его
смерти. Этот деньги, говорят, имел. Вы как же изволите знать?
В 48-м году это различие уменьшилось: Николай Петрович потерял
жену, Павел Петрович потерял свои воспоминания; после
смерти княгини он старался не думать о ней.
После его
смерти с
женой разошелся.
Он чувствовал, что это так же не для него, как роль пропагандиста среди рабочих или роль одного из приятелей
жены, крикунов о космосе и эросе, о боге и
смерти.
— Через тридцать лет Пращев с
женой, дочерью и женихом ее сидели ночью в саду своем. Залаяла собака, бросилась в кусты. Пращев — за нею и видит: стоит в кустах Середа, отдавая ему честь. «Что, Середа, настал день
смерти моей?» — «Так точно, ваше благородие!»
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он пошел в спальню, зажег огонь, постоял у постели
жены, — она спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о
смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
За три недели до
смерти, почувствовав близкий финал, он кликнул к себе наконец наверх сыновей своих, с их
женами и детьми, и повелел им уже более не отходить от себя.
Года три-четыре по
смерти второй
жены он отправился на юг России и под конец очутился в Одессе, где и прожил сряду несколько лет.
— Отделавшись наконец, — заговорил он опять, — от тяжелого унынья, которое овладело мною после
смерти моей
жены, я вздумал было приняться, как говорится, за дело.
— Убивать ее не надо, точно;
смерть и так свое возьмет. Вот хоть бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер;
жена его теперь убивается о муже, о детках малых… Против
смерти ни человеку, ни твари не слукавить.
Смерть и не бежит, да и от нее не убежишь; да помогать ей не должно… А я соловушек не убиваю, — сохрани Господи! Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота, а для удовольствия человеческого, на утешение и веселье.
«Теперь уже поздно противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ отныне будет мучением и отрадою жизни моей; но мне еще остается исполнить тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами непреодолимую преграду…» — «Она всегда существовала, — прервала с живостию Марья Гавриловна, — я никогда не могла быть вашею
женою…» — «Знаю, — отвечал он ей тихо, — знаю, что некогда вы любили, но
смерть и три года сетований…
Пристав принял показания, и дело пошло своим порядком, полиция возилась, уголовная палата возилась с год времени; наконец суд, явным образом закупленный, решил премудро: позвать мужа Ярыжкиной и внушить ему, чтоб он удерживал
жену от таких наказаний, а ее самое, оставя в подозрении, что она способствовала
смерти двух горничных, обязать подпиской их впредь не наказывать.
Долго обман не мог продолжаться,
жена с ужасом узнала после
смерти барина, что они крепостные.
Отец Огарева умер в 1838; незадолго до его
смерти он женился. Весть о его женитьбе испугала меня — все это случилось как-то скоро и неожиданно. Слухи об его
жене, доходившие до меня, не совсем были в ее пользу; он писал с восторгом и был счастлив, — ему я больше верил, но все же боялся.
Жена у господина была — с любовником убежала, семь сынов было — все один за другим напрасною
смертью сгибли.
Года четыре, до самой
смерти отца, водил Николай Абрамыч
жену за полком; и как ни злонравна была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
— Чего-то грустно мне,
жена моя! — сказал пан Данило. — И голова болит у меня, и сердце болит. Как-то тяжело мне! Видно, где-то недалеко уже ходит
смерть моя.
— Да так, как бьют
жен. Все это знают… Ревнует он меня до
смерти, — ну, такие и побои не в обиду. Прислуга разболтала по всему городу.
Его купил дядя Яков, чтоб поставить над могилою своей
жены, и дал обет отнести крест на своих плечах до кладбища в годовщину
смерти ее.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь
смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и
жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет
смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных
женНизвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
Хорошо и любовно зажил Родион Потапыч с молодой
женой и никогда ни одним словом не напоминал ее прошлого: подневольный грех в счет не шел. Но Марфа Тимофеевна все время замужества оставалась туманной и грустной и только перед
смертью призналась мужу, чтó ее заело.
Об тебе я слышал от брата Николая, потом от Вильгельма, когда он приезжал в Курган. О
смерти твоей
жены писала мне Марья Казимировна.
Верно, мысли паши встретились при известии о
смерти доброго нашего Суворочки. Горько мне было убедиться, что его нет с нами, горько подумать о
жене и детях. Непостижимо, зачем один сменен, а другой не видит смены? — Кажется, меня прежде его следовало бы отпустить в дальнюю, бессрочную командировку.
…С тех пор как я не беседовал с вами, в наших списках опять убыль: М. А. Фонвизин 30 апреля кончил земное свое поприще в Марьине, где только год пожил.
Жена его осталась горевать на родине. — Вслед за тем получили известие о
смерти Павла Созоновича.
Так прошло с месяц после
смерти ребенка. Раз Розанов получил неприятное известие от
жены и, встревоженный, зашел в семь часов вечера к Калистратовой, чтобы идти к Лизе.
—
Смерть боится
жены, — прошептал Бахарев, — а сам отличных правил и горячий родной.
Здесь молодой человек (может быть, в первый раз) принес некоторую жертву человеческой природе: он начал страшно, мучительно ревновать
жену к наезжавшему иногда к ним исправнику и выражал это тем, что бил ее не на живот, а на
смерть.
— Вот на что я могу согласиться, — начал он, — я буду брать у тебя деньги под расписку, что тотчас же после
смерти отца отпущу тебя и
жену на волю.
— Ну, когда хочешь, так и не перед
смертью, — сказал с грустной улыбкой Зыков. — Это
жена моя, а ей говорить о тебе нечего, знает уж, — прибавил он.
Я все-таки хотела быть настоящей ему
женой и раскаялась перед ним, как только может человек раскаяться перед
смертью.
Осталось одно неприятное и стыдное воспоминание о
жене лесника Егора, Марье, красивой, здоровой бабенке, которая ему вскоре опротивела до
смерти.
Он всю свою скрытую нежность души и потребность сердечной любви перенес на эту детвору, особенно на девочек. Сам он был когда-то женат, но так давно, что даже позабыл об этом. Еще до войны
жена сбежала от него с проезжим актером, пленясь его бархатной курткой и кружевными манжетами. Генерал посылал ей пенсию вплоть до самой ее
смерти, но в дом к себе не пустил, несмотря на сцены раскаяния и слезные письма. Детей у них не было.
— Я-то? Гы-ы… ве-еселые господа! Таперя у меня одна
жена — сырая земля… Хи-хо-хо… Могила то есть!.. Сын-то вот помер, а я жив… Чудное дело,
смерть дверью обозналась… Заместо того, чтоб ко мне идтить, она к сыну…
Ужасная
смерть Лизы, убийство
жены Ставрогина, сам Ставрогин, поджог, бал для гувернанток, распущенность вокруг Юлии Михайловны…
— Я не понимаю тебя! Неужели ты этими словами оплакиваешь
смерть Людмилы или
жены твоей! — проговорила она с легким укором и вместе с тем смотря жгучим и ревнивым взором на Ченцова.
— Говоришь, а сама не знаешь! — перебила ее другая девушка. — Какие под Москвой русалки! Здесь их нет и заводу. Вот на Украине, там другое дело, там русалок гибель. Сказывают, не одного доброго молодца с ума свели. Стоит только раз увидеть русалку, так до
смерти все по ней тосковать будешь; коли женатый — бросишь
жену и детей, коли холостой — забудешь свою ладушку!
Обложили окаянные татарове
Да своей поганой силищей,
Обложили они славен Китеж-град
Да во светлый час, заутренний…
Ой ли, Господи, боже наш,
Пресвятая Богородица!
Ой, сподобьте вы рабей своих
Достоять им службу утренню,
Дослушать святое писание!
Ой, не дайте татарину
Святу церковь на глумление,
Жен, девиц — на посрамление,
Малых детушек — на игрище,
Старых старцев на
смерть лютую!
В письме Петрухиной матери было писано, во-первых, благословение, во-вторых, поклоны всех, известие о
смерти крестного и под конец известие о том, что Аксинья (
жена Петра) «не захотела с нами жить и пошла в люди. Слышно, что живет хорошо и честно». Упоминалось о гостинце, рубле, и прибавлялось то, что уже прямо от себя, и слово в слово, пригорюнившаяся старуха, со слезами на глазах, велела написать дьяку...
— Ты не бойся! — глумится он. — Я не до
смерти тебя, я те нос на ухо посажу, только и всего дела! Ты води руками, будто тесто месишь али мух ловишь, а я подожду, пока не озяб. Экой у тебя кулак-от! С полпуда, чай, весу? Каково-то будет
жене твоей!
Он заготовил в уездном городе на имя одного из своих достойных друзей законную доверенность от Прасковьи Ивановны на продажу Парашина и Куролесова (Чурасово из милости оставлял ей) и всякий день два раза спускался в подвал к своей
жене и уговаривал подписать доверенность; просил прощенья, что в горячности так строго с нею обошелся; обещался, в случае ее согласия, никогда не появляться ей на глаза и божился, что оставит духовную, в которой, после своей
смерти, откажет ей всё имение.
Года через полтора после
смерти первой
жены, горячо им любимой, выплакав сердечное горе, Николай Федорович успокоился и влюбился в дочь известного описателя Оренбургского края, тамошнего помещика П. А. Рычкова, и вскоре женился.